Художники моего поколения называли Валентина Хруща отцом. Это был, без сомнения, самый яркий художник одесского андеграунда.
Хрущ появился в моей жизни сначала в рассказах и байках общих знакомых. Даже не байках, а анекдотах, в том смысле, в каком это слово употреблял Пушкин. Я уже не всегда помню, какой из рассказов о Хруще я услышал от Васи Рябченко, какой от Саши Лисовского, какой от Феликса Кохрихта или от Маргариты Жарковой, а что рассказал мне сам Хрущ.
Были даже байки о байках Хруща. Метаречевая игра, как это потом называлось.
Как-то раз иду я по улице и встречаю смеющегося Лисовского. Спрашиваю: что случилось?
– Да ничего, вот только что смеющегося Горбана встретил. Я ему говорю: чего ты ржешь? А он мне говорит, что только что навстречу ему прошли под ручку Хрущ с Дульфаном. Ты себе представляешь, что они друг другу рассказывют?
От Хруща я перенял любовь к фронтальной композиции, колористические решения, и даже, вслед за Рябченко и Лисовским, размашистую подпись. Но еще важнее Хрущ был для меня в качестве своего рода социального камертона.
Первой увиденной мной работой Хруща, которую показал мне мой друг и однокурсник Сережа Князев, был карандашный портрет девушки. Я тогда был студентом первого курса. Девушку звали Женя. Князев был в нее влюблен. Он достал рисунок из папки, протянул мне и сказал: «Это Хрущ». Сказать, что я был разочарован, это ничего не сказать. Я не увидел ничего, что могло бы меня потрясти. Ни мощной конструкции, ни сложного ракурса, ни эффектной светотени, ни драматизма, ни психологизма, никаких признаков виртуозности и гениальности. Всего лишь лицо. Нарисованное просто и как бы смазанное.
– И это все?, – разочарованно спросил я.
– Посмотри, как решен глаз, – сказал Князев.
Я посмотрел. Глаз был сделан, казалось, одним сложным движением карандаша, линия где-то утолщалась, где-то терялась. А потом мягко и свободно заштрихован – «посажен». Глаз был нарисован хорошо и не понятно как. Я присмотрелся и увидел, что и второй глаз был нарисован хорошо и не понятно как. И рот. И крылья носа. И волосы. Все было сделано очень просто, очень хорошо и не понятно как. С этого для меня начался Хрущ.
С тех пор я внимательно рассматривал его работы в коллекциях друзей и знакомых, на каких-то неофициальных выставках, куда мне довелось попасть.
Одну не слишком официальную выставку, то есть без участия начальства из союза художников в отборе, «Портреты и автопортреты одесских художников», помню в музее Западного и Восточного искусства. Ее куратором был Женя Никифоров – тот самый, который потом основал в Москве ставшее ныне притчей во языцех радио «Радонеж» – причудливо, как говорится, тасуется колода. На ней было несколько работ Хруща и поразивший меня портрет Хруща работы Владимира Наумца с надписью «Табак утром и вечером».
Помню и какие-то детские работы Валика, их показывал мне Николай Артемьевич Павлюк, у которого и Хрущ, и я, в разные годы брали уроки. На одной их них был изображен акварелью какой-то довольно прозаичный интерьер, печка беленая, веник и ведро.
«Давай сходим к нашему отцу». – сказал мне Князев. Я понял, что он говорит о Хруще и отказался. Наверное, меня оттолкнуло слово «отец». Должен признаться, я долгое время чуть ли не боялся личного знакомства с Хрущом. Вернее, откладывал это на потом. Это было не жалкой прокрастинацией, но суеверным страхом когнитивного диссонанса. Я учился в пединституте, на худграфе, и рисунок у нас преподавал Валерий Гегамян, гений академического рисунка и прирожденный лидер тоталитарной секты. Гегамян был ревнив к коллегам и беспощаден в оценках. Даже Юрия Егорова, почитаемого как в официозе, так и в нонконформистской тусовке, Гегамян чуть не уничтожил в моих глазах не подлежавшим обжалованию приговором: «Это надругательство над пластикой». Мне Егоров нравился, я на какое-то время даже расстроился, но потом прошло. О Хруще он обмолвился всего один раз, и как-то пренебрежительно: «Кто там у вас, молодых, сейчас в Одессе гений? И главный авангардист? Кажется, этот, Хрущ? Или Хрущев? Как там его?» И, дабы у меня не осталось никаких сомнений, коротко засмеялся своим глухим, почти беззвучным, смехом. Я все понял и решил до времени не смешивать несовместимые влияния.
Впервые меня к Хрущу чуть ли не силой затащил Вася Рябченко. Хрущ жил на Чижикова 18, в старом, начала ХIХ века, одесском дворе, на первом этаже. Его квартира-мастерская начиналась с облезлой застекленной веранды. Веранда была мне визуально знакома – именно на ее фоне Хрущ сфотографировался для самиздатовской подборки фотографий Валентина Серова «Одесские художники». Сама веранда казалась на той фотографии метафизической преградой, отделяющей обитель художника от мира профанного. По ту сторону стекла на этой фотографии сын Хруща Дима, опасливо вглядываясь в профанный мир, разбивал о метафизическую преграду яйцо.
Со всех других фотографий серовского буклета на меня смотрели одесские художники-нонконформисты. Кто-то пафосно, кто-то естественно. Егоров, помню, сфотографировался босиком. А на обороте все они коротко, но серьезно излагали свой жизненно-творческий путь.
Только Хрущ выделялся из общего ряда текстом коротким и в хорошем смысле слова идиотским:
«Хрущ Валентин. Рожден в 1943 году в Одессе на Пересыпи. Профессионально живописи нигде не обучался. По профессии печник. Живу на сбережения бабушки».
Вот такое резюме. Никакой высокодуховности и осознания собственной миссии. Дворовой хулиган. Босяк. Асоциальный элемент.
Вася постучал, Хрущ открыл дверь и впустил нас со словами «… э-ээээ, так-к с удоволь-ствием!» Внешне Хрущ был маленький, щупленький, раскосые такие глаза – китаёза. Похожий на Ленина, только не лысый, а с чубчиком, бородка почти ленинская, но в целом субтильнее. Высокий, прокуренный и писклявый, характерно интонированный голосок. На щеке у него была гуля–жировик. Потом его вырезал хирург Калашников, но я еще помню Хруща с жировиком.
– Чаю? – спросил Хрущ. Заварил чай и мы уселись его пить. У Хруща царил культ чая.
Одесса тогда еще жила домами, по вторникам были журфиксы у Маргариты Жарковой, по четвергам у Штрайхеров, по пятницам или по средам еще у кого-то. Я уже забыл это расписание, хотя было точно известно, когда кто принимает. И везде был культ чая. В Одессе была чаеразвесочная фабрика. В Советском Союзе было два основных сорта чая, грузинский и индийский. Чай грузинский по вкусу напоминал веник, а чай индийский это был чай, который привозили из Индии, разбавляли где -то на треть грузинским и расфасовывали в желтые пачки со слониками. Но на практике его разбавляли не на треть, а на добрую половину, остальное с фабрики выносили и продавали местному населению. Продавали уже развешенным по килограмму и завернутым в фольгу. Этот чай назывался “СВ” –свежеворованный. Наряду с СВ-коньяком и СВ-шоколадом он был Одессе общепризнанной теневой валютой.
Это был очень хороший чай. Хрущ тогда вообще не пил, он был “зашит” от алкоголя. Когда мы однажды, гуляя с Хрущем, встретили художника- монументалиста Моку Морозова, Хрущ сказал: «Вот смотри, этот человек еще помнит как я пил». Легенды о пьющем Хруще были страшноватые, но пьющим его я не застал. Правда, потом он опять начал пить, но тогда он был уже взрослым человеком, и не было уже того веселья.
Помню историю о Хруще и о чае.
Хрущ, когда мы выползали гулять весной, часто, щурясь, посматривал на солнышко и мечтательно говорил: «Так, скоро лето, бл*ть. Скоро москвичи, бл*ть, начнут приезжать… Немухин приедет…» Хрущ любил немухинские полуабстракции с вклеенными игральными картами.
И вот, в Одессу приехали какие-то москвичи. Но какие-то не такие. Хрущу не понравились. Но Валик их принимает и говорит:
– Так, э-эээ, чаю?
– Да, чай – это по нашему, по-русски, – имел глупость поддержать разговор кто-то из гостей.
– Вы конечно извините, но то, что в у вас Москве по-вашему, по-русски, так мы здесь, на Юге, этим, бл*ть, ноги моем, – ответил Хрущ.
Воцарилась тягостная пауза. И чтоб ее разрядить Хрущ сказал фразу, которая окончательно все добила:
– Так вы, значит, из Москвы?
И, после паузы:
– А правда ли, что многие там, у вас, до сих пор считают, что, э-эээ, недаром… Москва… спаленная… пожаром?
Итак, Вася постучал, Хрущ открыл дверь, мы пьем чай.
О неустроенном быте Хруща, его легендарной квартире на Чижикова, 18, о его жене, поэтессе Вике Хайцин, сыне Диме и собаке Балбесе, он же Билли, о маникальном пристрастии к хорошему чаю и табаку можно, наверное, написать роман.
Квартиру Хруща только ленивый не сравнивал с жилищем Сталкера. Веранда была в ней была паблик спейсом. Там была кухня с газовой плитой и мойкой. Там стоял обеденный стол. Там принимали гостей, пили чай и Хрущ показывал работы. Там сидела постоянно занятая рукоделием Вика. Там спал на коврике боксер (в смысле, собака породы боксер) Балбес. Все старое, бедное, стертое и, как говорится по-украински, “занедбане”.
От веранды уходили «распашонкой» вглубь две комнаты. Справа – спальня, там же иногда мелькал Дима, делавший вид, что делает школьные задания. Слева – святая святых. Комната без входной двери, в которой было всегда темно. Там Валик хранил свои сокровища – инструменты, цейсовскую оптику, золингеновские стамескочки, рубанки, какие-то деревяшки, и много другого, о чем я, наверное, и не знал.
Во дворе, вернее, в палисаднике, рядом с входом в квартиру, стояла небольшая тумбочка, запиравшаяся на простую щеколду. Она была забита работами. Помню, как Хрущ по одной извлекал их оттуда, отряхивал с них пыль и паутину и показывал мне.
Вика писала стихи.
…Не станешь ты подсчитывать потери,
Но ждешь, ликуя, скромных перемен –
Дождей без счета, стук случайный в двери
И живопись живым цветам взамен…
Хрущ тоже писал стихи. Одно его стихотворение знали все:
Белому нравится белое
Красному нравится красное
Зеленому нравится зеленое
Вика была старше Хруща. Она была глуховата и меланхолична. Иногда, как мне казалось, Валик хотел видеть в ней маму. Его всегда тянуло к женщинам старше чем он. Иногда она его раздражала. Как-то я пришел к Хрущу в гости. Вика показала мне вышитую ей газетницу.
– Саша, посмотрите, это я вышила. Вам нравится?
Я не знал, как на это отреагировать и задал глупый вопрос:
– А для чего это?
– Для газет, – тихо выдохнула Вика.
– Д-д-для гондонов, бл*ть, – синхронно с Викой ответил Хрущ,.
– Что-что? – переспросила Вика. Ты же знаешь, я плохо слышу.
Хрущ подошел к ней и, склонившись над ухом, внятно и громко повторил:
– Для презервативов, бл*ть. За*бала, поцарша глухая.
– Валик. Ну зачем же ты так, при госте. Ты же знаешь, – процитировала старый анекдот Вика, – если б ты был генерал, я бы была генеральша… Саша, хотите чаю?
Мне это показалось жестоким. Но это была даже не жестокость, а обычная манера общения Хруща с близкими.
Легендарные диалоги Хруща и Димы.
– Папа, а что тут написано? – Дима протягивает ему муку в бумажном пакете.
– Дима, иди на х*й.
– Ну папа, ну что тут написано?
– Дима, за*бал, иди на х*й.
– Папа, ну прочти, ну что тут написано?
– Да бл*дь Дима, я же тебе сказал, иди на х*й.
– Ну папа, ну пожалуйста…
Хрущ берет пакет в руки и читает вслух:
– Ну, СССР, бл*ть. УССР, бл*ть. Министерство пищевой промышленности, бл*ть. Мука, бл*ть. Пшеничная, бл*ть. Второй помол, бл*ть. Первый сорт, бл*ть. ГОСТ 345 724 тире 64, бл*ть. цена – 38 копеек, бл*ть. Ты видишь, как я, бл*ть, тебе , бл*ть, все доходчиво разъясняю, а ты бл*ть, балбес, двух слов связать не можешь. Пошел на х*й!
Или вот, утро первого сентября. Дима идет в первый раз в очередной класс.
Вика:
– Валик, ребенок в школу идет, скажи ему какое-то напутственное слово.
Хрущ:
– Ну што, бл*ть, п**дец? Кончилось лето, да?
Или еще. Понурый Дима возвращается из школы.
Вика:
– Дима, что ты получил?
Дима прячет глаза, стоит молчит.
Вика повторяет вопрос:
– Дима, я тебя спрашиваю, что ты получил?
Хрущ :
– Д-д-да, бл*ть, пе*ды он получил. Скажи спасибо, что ребенок живой домой пришел.
Про своего пса Хрущ гордо рассказывал, что Билли однажды насрал посередине улицы Бебеля, прямо напротив крыльца комитета госбезопосности: «Вот это, – говорил он, – бл*ть, хеппининг».
В 1983 году Хрущу исполнилось сорок лет. Сережа Ануфриев рассказывал мне, что во время отмечания гости вдруг обнаружили исчезновение виновника торжества. Начали искать. Через некоторое время отворились дверцы шкафа и оттуда вышел пропавший Валик. На его груди висел лист бумаги с надписью “А мне уже все пох*й”. Я сейчас думаю, что когда я узнал о Хруще, ему было где-то лет 35, а когда мы познакомились – 38. Человек, которого мы называли отцом, по нынешним меркам считался бы “молодым художником”.
Леша Коциевский рассказывал мне, как они с Федотом (Володей Федоровым) пришли к Хрущу после своей квартирной выставки показать новые работы. Хрущ их посмотрел и сказал: “ У вас, бл*ть, там свое поколение, вот вы сами, бл*ть и еб*тесь”.
Лисовский рассказывал, что на вопрос “как дела?” Хрущ ответил ему: « А х*й его знает. Дела, бл*ть такие, что хоть в Иерусалим пешком иди. Только не знаю, в какой вере исповедоваться. В той церкви, где меня крестили, склад валенок, бл*ть».
А я как-то, приехав в Одессу на выходные из армии, спросил Хруща, какие выставки в городе. Он сказал: «Да выставок до х*я, но все художники – говно, по сравнению с Фраерманом и Буковецким. Еще, может быть, можно вспомнить деда Павлюка, все таки последний бойчукист, бл*ть. Я, кстати, его однажды спросил, бл*ть, а как это получилось что их всех расстреляли, а вас, бл*ть, нет. А он мне ответил: Валик, а зачем тебе это надо знать, бл*ть? Вот я и подумал, а в самом деле, а н-н-нна х*й оно мне надо…
А, между прочим, фрески были неплохие на лимане, их конечно позамазывали, но замазывали люди советские.. бл*ть, цемент спи*дили, песок оставили, и все нах*й отвалилось, бл*ть. Надо было, конечно отснять, но денег.. бл*ть на приличную оптику не было. Тогда бабушка выдавала мне пять рублей на краски, бл*ть, но кстати кадмии были на импортных пигментах по девятнацдцать копеек, бл*ть. А сейчас, бл*дь сами начали производить, бл*ть, рубль девяносто пять стоят. Спрашивается: а н-н-нна х-х*я надо было начинать производить?»
Я сблизился с Хрущом за несколько лет до его отъезда из Одессы, мы общались очень плотно, бесцельно гуляли по одесским улицам и беседовали. Говорили об Одессе, об искусстве, о о месте художника в советской системе, которая к тому времени уже достигла пика маразма. Хрущ органически не переносил советскую власть и ее официальное искусство. Однако, глупо было бы изображать его идейным диссидентом. Он говорил:
– Если бы ко мне пришла коммунистическая партия и сказала: «Можешь делать все что хочешь, но за это ты должен заплатить налог – сто портретов Ленина», я бы накрасил им эти сто портретов. И вообще, даже если искусство совсем не приносит денег, им все равно есть смысл заниматься. Потому что это развлечение миллионеров. К тому же, единственное, доступное нам. Вот, например, Черчилль – не зря же он, будучи очень даже могущественным человеком для удовольствия писал пейзажи – благороднейший досуг.
Вдруг он остановился:
– И кстати, я не понимаю, о чем волноваться. Посмотри, видишь вот тот дом? Сколько в нем этажей?
– Шестнадцать.
– Ну, да. А сколько окон?
– Вообще до х*я.
– Так ведь каждое окно – это комната, каждая комната – это четыре стены, ну что они, бл*ть, могут на эти стены повесить? Ну что в Одессе осталось, бл*ть нормального? Что, на каждой стене в Одессе висит Фраерман или Буковецкий? Там для нас еще до х*я места. Ну, и опять-таки, Черчилль…
Сто портретов Ленина, Это не конформизм, нет. Это такой имморализм. Бонито Олива называл это “художник как предатель”. Хрущ всячески избегал какой-либо ответственности. Он никогда не держал данное слово, да и вообще не брал на себя никаких обязательств. С ним невозможно было договориться о встрече. Эту встречу он обязательно «сквозил». В Одессе говорили: “Если ты точно хочешь знать где не будет Хруща, договорись с ним о встрече”. Два определения были применительно к нему аксиоматичны: «Хрущ – это гений» и «Хрущик – как воздух». «Воздух» – потому и «сквозил». Но этот воздух органично перетекал из поведенческой сферы в его живопись. Она была легкой, непринужденной и спонтанной. Он исповедовал восточный принцип «вслед за кистью». Возможно, из-за своих азиатских корней.
У Хруща были золотые руки. Про печника он написал святую правду. А еще он был прекрасным столяром-краснодеревщиком. Как-то он взялся реставрировать буфет артисту театра музкомедии Миле Силину. Роскощный буфет 19 века. Силин выделил ему под этот заказ пустовавшую комнату в коммуне, завез туда буфет и дал ключи, чтобы Валик туда ходил и реставрировал. Но там, в коммуне, была соседка , старая еврейка, которая к Миле хорошо относилась, но, увидев Хруща поняла, что она не хочет, чтоб такой человек заходил в их коммунальную квартиру.
Она всегда запирала дверь на цепочку. Хрущ открывал дверь своим ключом, а там цепочка. Звонил этой женщине в дверь, та подходила к глазку, внимательно рассматривала Хруща, потом говорила: «Оцем-поцем» и опять закрывала дверь на замок. Когда Хрущ через полчаса опять пытался проникнуть, она смотрела в глазок, и говорила: « Оцем-поцем, вот он опять пришел». Хрущ не как не мог попать на свое рабочее место. Наконец он понял, что он все таки гой , а мадам еврейка. Нужно как-то завоевать ее доверие путем демонстрации своей причастности к еврейству по линии жены. Он сказал Вике одеться получше и вместе с ним пойти на эту квартиру, чтобы соседка увидела Вику, и, не устояв перед ее характерной семитской внешностью, открыла дверь. Хрущ с Викой пришли, Валик позвонил в дверь, дама посмотрела в глазок, увидела Хруща, увидела Вику, сказала: «Оцем-поцем, их уже двое», и опять закрыла дверь на замок.
В один из приездов из армии я зашел к Хрущу и он меня попросил достать для него комплект х/б, хлопчатобумажного обмундирования, галифе и гимнастерку. Я привез ему х/б, а он подарил мне свою работу. Потом, когда Леша Коциевский заболел, я подарил ему эту картинку, чтоб его порадовать. Картинка Хруща тогда стоила в Одессе где-то двадцать пять рублей. Столько же стоил обед на двоих в ресторане. То есть это не воспринималось как материальная ценность. А Хрущ – ну, он же рядом, он же еще нарисует.
Это одеяние Валик долго носил, не снимая. Года через два, когда я решил жениться, моя потенциальная теща решила навести справки обо мне. Она поехала к своей подруге детства Маргарите Жарковой, дома у которой, на улице Солнечной, как раз проходила моя квартирная выставка. Риты не было дома и дверь открыл Валик. Он был в том самом армейском х/б, но галифе, вместо ремня, держались на обвязанном вокруг бедер бельевом канате, а вместо пряжки над гульфиком нависал амбарный замок. Софья Абрамовна была несколько фраппирована, вследствие чего поспешила ретироваться и поехала продолжать наводить справки обо мне к Люсьену Дульфану. Люсик встретил ее в феске, шароварах и тельняшке. Шаровары крепились к торсу с помощью точно такого же каната, но на месте замка висела пробка от шампанского. Только благодаря крепкому здоровью Софья Абрамовна не заболела в тот день инфарктом миокарда.
Еще один подарок Хруща – картина “Комбед”. Ее Хрущ написал в 1968 году, когда над ним нависла угроза выселения из города за тунеядство. Я уже описывал эту историю: испуганный Хрущик пришел к Егорову: “Дядя Юра, сделайте мне справку что я не тунеядец”. Как раз через несколько дней был назначен какой-то выставком, куда Валик притащил свеженакрашенную картину с композицией, явно восходящей к сезанновским “картежникам”, где за столом, накрытым кумачом, он натюрмортно разместил шестерых персонажей, до неприличия похожих на самого себя, а седьмой Хрущик смотрел на зрителя с висевшего над ними на стене портрета дедушки Ленина. Хрущу выдали справку о том что он – творческий актив союза художников и больше не трогали. Когда он рассказал мне эту историю, я спросил, где сейчас эта картина.
– Так у них же на складе тогда и осталась. Мне она н-н-на х*й не нужна. Хочешь – забирай.
Я не поленился и забрал. Сейчас она в моей коллекции.
Говорят, Хрущ был энциклопедически образован. Я его не экзаменовал, но иногда он мог сказать что-то, что никак не вязалось с имиджем маргинала-самоучки. Он то и дело выдавал какие-то малоизвестные факты из истории, хорошо ориентировался в литературе. Однажды мы с Сережей Князевым заговорили при нем о поэзии Виктора Сосноры, и вдруг Валик вступил в разговор:
– А кстати, я знал в Питере серьезных отсидевших старух, которые говорили, что из этого мальчика может выйти толк…
Хрущ сказал мне, что мы, одесситы – дети средиземноморской культуры, и с этим сознанием я до сих пор живу.
Ранний Хрущ – во многом из Фраермана. Аскетичный колорит, фронтальность композиции, простота и ясность светотени. Мои любимые вещи того периода – два натюрморта, которые я видел в коллекциях Васмлия Рябченко и Феликса Кохрихта, женские торсы, а также портрет бывшей жены Виктора Сальникова, который сейчас висит в экспозиции одесского Художественного музея. На рубеже 60-70-х г.г. у Хруща случился кризис, он несколько лет не работал. В 1973 году его вернул к жизни приехавший из Москвы Владимир Наумец. Он привез в Одессу альбом Антони Тапиеса, и у Хруща начался период абстракции. Почему-то прежде всего мне вспоминается небольшая работа на дереве из коллекции Маргариты Жарковой, где в нижней части “формата”, как говорил Хрущ, был приклеен носовой платочек. Одесское бедное.
Хрущ потрясающе быстро работал. За одну ночь в квартире Войцехова на Асташкина он сделал около двадцати работ – портреты, обнаженки, двухфигурные композиции, три блестящих этюда спящего черного кота и, по-моему, несколько абстракций, все – высочайшего класса.
О рыбках Хруща, написанных и вырезанных из дерева, все уже столько вспоминали, что я не буду.
Хруща из Одессы увезла безумная московская бабушка Альвика Быкова. Он давно хотел уехать из Одессы, но я втайне надеялся что это всего лишь пустые разговоры. Через некоторое время Валик с Лисовским, Виктором Павловым и кем-то из москвичей, оборудовали себе мастерскую в подвале районного выставочного зала в Беляево, на Профсоюзной 100. Там он сошелся с наивной художницей Катей Медведевой. Потом он женился на какой-то женщине и уехал в Кимры. Там он и умер. Перед смертью он приезжал в Одессу прощаться. Мне передавали, чтоб я пришел. Я не смог. Я гнал от себя мысль что Хрущ – это умирающий старик, с которым надо прощаться при жизни. Наверное, мне должно быть стыдно.
Сейчас я разозлю многих и вызову на свою лысую голову сам знаю что. Для меня Хрущ закончился в Одессе. Когда из позднего Хруща ушел одесский воздух и одесская легкость, его работы стали душными и в большинстве своем, на мой взгляд, беспомощными. Даже портреты. Даже в “Похищениях Европы” он задыхается без морского воздуха. Когда Хрущ писал одесские дворы, заборы, рыбу и фрукты – это был чудом заброшенный в Совок европеец, Когда он начал писать свечки и березки, это было жизнью после смерти. Кстати, многие одесситы, покинувшие Одессу, угасли как художники.
Когда летом прошлого года началась декоммунизация-украинизация, я написал текст в удивительной социальной сети фисбук о том, что если Одесса это Украина, то украинизация должна актуализивать локальную память, и назвал несколько имен, в том числе Хруща. Не хочу утверждать что это прямая причинно-следственная связь, но где-то через месяц именем Хруща назвали улицу на Слободке. Не в центре, но недалеко от того места, где он какое-то время жил. Как я понимаю, это решение пролоббировали Евгений Голубовский и Елена Павлова. Спасибо им. А теперь будем ждать когда Одесса установит своему великому художнику памятник.
Автор фото Василій РЯБЧЕНКО
